Мераб Константинович Мамардашвили (1930—1990 гг.) — один из самых известных грузинских мыслителей XX столетия. «Грузинский Сократ» (Ж. П. Вернан), придавший философии новый импульс, импульс «промысливания мысли».
Окончив среднюю школу в Тбилиси, Мамардашвили уехал в Москву. Там он окончил философский факультет МГУ и аспирантуру. В 1961 г. — защитил кандидатскую, а в 1970 г. — докторскую диссертацию. Долгое время Мамардашвили работал в журнале «Вопросы философии», а также в пражском журнале «Проблемы мира и социализма», а в 1980 г. он вернулся в Тбилиси, в Институт Академии наук. В 70-80-е гг. Мамардашвили читал лекции в различных институтах Советского Союза. Лекции получили широкое признание, однако не были опубликованы. Читателей они нашли только после смерти автора. «Картезианские размышления» (1993), «Лекции о Прусте» (1995), «Кантианские вариации» (1997), «Лекции по античной философии» (1997), «Эстетика мышления» (2000), «Введение в философию» (2000) — вот лишь неполный перечень того, что составляет основу творческого наследия Мамардашвили.
Мамардашвили был уникальным явлением в советской культуре. Грузин до кончиков ногтей, он умел создавать эффект «понимательной» среды для любого слушателя, привлекая для этого огромный материал из литературы, естествознания, искусства. Философствуя вслух, он принципиально менял язык самой философии, превращая ее в образ жизни, которым и сам был очарован.
Философия грузинского мыслителя (а точнее сказать, его «метафизика речи») глубоко к-антична (влияние Платона и Канта на него огромно). Буквально все его произведения пронизаны мыслью о невозможности постижения «чтойности» философии вне философского дискурса. Подобно тому, как невозможно раскрытие сущности Добра вне Его акта.
Так, для того, чтобы объяснить человеку, что есть «стол» (т. е. что «упаковано» в этом слове), достаточно указать на него: соединить понятие с эмпирическим фактом. Однако подобные приемы с Добром, Любовью или Красотой не пройдут, поскольку эти слова не имеют наглядных предметных референций в эмпирическом мире. Совесть или Долг не относятся ни к какому предмету. Эти сущности («интеллигибельные объекты»), являясь условиями понимания всего остального, сами всегда становятся непонятными, невысказываемыми. А то, что мы называем «узнаванием» (получение информации из эмпиричёской реальности) — это лишь запоминание подставленных под понятие наглядных картинок. Узнавание, считает Мамардашвили, есть нечто иное. Узнавание — это всегда «переживание», поскольку знание вербально непередаваемо. К примеру, из определения Чести нельзя вывести честь саму по себе. Знание о чести и знание чести вещи нетождественные. Честь — это прежде всего честный поступок. И не «чей-то», а твой, и совершенный не спонтанно, а обдуманно, и не когда-то, а «здесь и сейчас», так как, совершая какой-либо акт, человек не определяет себя его содержанием. Иначе говоря, нельзя быть «честным» только потому, что «ты» «когда-то» поступил честно, и всю жизнь ссылаться на этот поступок. Честным можно быть только «в настоящем». «Честь» должна всегда заново «рождаться» — таков вывод Мамардашвили.
И именно поэтому философия для него и есть Мысль Мысли, или такое состояние невербальной активности («пауза недеяния»), когда человек «зависает» между тем актом, который он совершил, и тем, который существует пока лишь как намерение.
Эти самые «предметы» мышления (Добро, Честь, Верность, Долг и т. д.), которые не ощущаемы, не созерцаемы, не представляемы, а «переживаемы» (и которые действуют в нас как нечто от нас независимое), укоренены в некоем пустом вместилище, поле, которое, по Мамардашвили, правильнее было бы назвать Сознанием, т. е. состоянием знания (состоянием «переживания»), К примеру, в состоянии влюбленности мы ощущаем (знаем) «живой нерв» этого чувства, но спустя некоторое время, потеряв чувство, мы теряем и знания о нем, а все, что остается, все, что мы помним, — это информация.
Помимо всего прочего, по явлениям нельзя судить о том, что является. Так, для того, чтобы познать Добро («пережить» состояние добра), требуется его внешне «проявить», т. е. осуществить такой ценносто-ориентированный акт, в котором могло бы содержаться Добро как таковое. Однако добром, существующим на уровне эмпирических фактов (в данном случае поступка), невозможно выразить всю сущность Добра. Любое совершенное (реализованное) добро всегда будет лишь частичкой «реального» Добра, или Его Символом.
Чтобы попытаться «засечь» это «реальное» Добро, Его нужно каждый раз заново определять (осуществлять), т. е. держать себя «в пространстве мысли», в состоянии усилия. Ведь добро делается специально, лишь зло — само собой. Хотя держать себя в этом состоянии очень трудно, почти невозможно, но…
Но когда мы совершаем это усилие, эти акты жизни («события»), когда мы любим, когда поступаем честно и т. д., мы впадаем в другой режим реальности, в режим подлинного Бытия. «Есть некая структурация жизненных проявлений, которая осуществляется человеческим существом изнутри его повседневной жизни, и в той мере, в какой осуществляется, она наделяется смыслом». В этом режиме у нас появляется «обостренное чувство сознания», которое есть «сознание иного». Но не в том смысле, что мы сознаем, видим другой предмет, а в том смысле, что человек отстранен от привычного ему обыденного мира, в котором он находится. В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого мира, и он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся. В этом режиме мы отрешаемся от человеческих связей, т. е. вызываем у окружающих непонимание и удивление. Так, люди постоянно удивляются и не понимают тех, кто всю жизнь сильно и страстно любят друг друга или тех, кто, не думая о себе, всегда помогают другим. Зато людей не удивляет человеческий эгоизм, их не удивляют те, кто разлюбил друг друга. И это естественно, поскольку нет никаких законов природы, согласно которым мы должны любить друг друга или помогать ближнему. Но все-таки эти вещи в мире происходят. Почему? Ведь для того, чтобы все это было, недостаточно одного вербального акта или желания. Нужно еще какое-то усилие. И поскольку этого усилия прилагается значительно меньше, чем его не прилагается, естественнее было бы его отсутствие. Но оно все-таки есть. Почему? Иначе говоря, почему есть нечто, а не ничто? Непонятно. И именно в таком акте принципиального непонимания, по мнению Мамардашвили, философия и рождается.